будто сон вырвался в реальность. На плоском, как стол, горизонте выделялся курган. Талавир его уже раньше видел, и не только во сне. В последний раз перед вылетом — на игровой карте, никак не желавшей спрятаться в бревне.

Мато Дуковач что-то закричал. Ветер усилился, поэтому Талавир не разобрал слова. Птерокс стал набирать высоту. В воздухе запахло солью.

— Не туда! Мне нужно вниз. Вот к тому кургану! Ты слышишь? — Талавир потащил наездника за куртку.

Мато Дуковач толкнул его локтем. Верхними руками натянул маску.

Только когда в лицо Талавира бросило горсть песка, он понял, что происходит: Птерокс пытался обойти смерч. До холма оставалось несколько фарсахов.

— Мне надо вниз, я приказываю, слышишь ты, чудило четырехрукое! — Талавир вцепился в спину Мато Дуковачу и попытался перехватить вожжи.

Мато Дуковач развернул к нему ошарашенные глаза. Корона из перьев

затряслось. Длинные клыки вылезли из маски. Птерокс почувствовал, что хозяин отвлекся и вошел в крен. Мато Дуковач пытался отбиваться локтями, не теряя контроля над птицей. Курган был как раз под ними.

— Мне нужно туда! — прорычал Талавир, вытащил нож и перерезал кожаный пояс, который держал кресло Мато Дуковача.

Четырехрукий крепыш пошатнулся. Птерокс повторил его движение и лег на крыло. Мато Дуковач произнес проклятие на неизвестном языке. Они почти ударились о землю. Смерч вот-вот должен был пройти мимо.

— Туда? Иди туда!

Мато Дуковач, цепляясь всеми руками за перья Птерокса, вылез из кресла.

Схватил Талавира и сбросил с птицы. Холм оказался как раз под ними. Это сократило падение. Последнее, что увидел Талавир перед тем, как потерять сознание, был Птерокс, захваченный смерчем. И все же вместо страха его охватила безумная радость. Талавир наконец-то очутился там, куда стремился, — в Деште.

Бекир. Ритуалы

Бекир выпустил нить с гайкой на конце и замер. Ниязи закашлял в кулак, большие уши дернулись. Бекир бросил на друга недовольный взгляд. Ниязи был внуком деревенского старейшины и родился очень измененным. Он больше походил на степного лиса, чем на человека, но, по мнению Бекира, это не оправдывало того, что в самый ответственный момент Ниязи обязательно творил какую-нибудь глупость. Как сейчас, когда надо быть максимально тихим.

Бекир и сам едва дышал. Маска отяжелела от пыли, в голове пульсировала тупая боль. С каждым шагом он будет только усиливаться. Несмотря на то, что снаружи

Бекир не был засоленным и считался неизмененным, он родился с куда серьезнее лисьих ушей пороком: он не мог далеко отойти от родного поселка.

Все попытки вызвали боль, которая в конце концов приводила к головокружению.

Бекир посмотрел на зловещий курган Кара-Меркит, до которого оставалось меньше фарсаха. Сегодня он зашел слишком далеко. И если не вернется к тому, как Ма бросится его искать, то нарвется на серьезные неприятности. Но злость и упрямство не давали повернуть вспять. Неделями он шаг за шагом передвигал камень из поселкового забора, обозначая, как далеко смог отойти от границы. В день засева Дешту, когда официальная ведьма Ак-Шеих, Тетя Валька, разрезала ему руку в честь тринадцатилетия и заставила окропить кровью песок, он больше всего обрадовался расстоянию, на которое они отошли от Ак-Шеих.

Они почти подступили к Кара-Меркиту. Даже ведьма удивилась его выносливости. Но сегодня утром Бекир заметил, что камень снова лежит на кладке, как символ того, что ему не следует это повторять и далеко отходить от дома. От злости Бекир сбил камень наземь.

Однако это ничего не меняло. Бекир решил получить яд ана-арахны. И получит, даже если голова взорвется от боли. Его раздражала сама мысль, что он заперт в Ак-Шеих, как в тюрьме. Бекир снова взглянул на Кара-Меркит.

Гаечка в его пальцах зашевелилась, повернулась вокруг оси и стала наращивать скорость. Бекир довольно хмыкнул, остановил гайку, свернул нить и спрятал в карман штанов. Таких карманов было с десяток на каждой штанине. Карманы имели разный цвет и форму — Бекир все время дошивал новые. Все были раздуты. Ниязи шутил, что Бекир, как степной чикчик, таскает свой дом на себе.

Бекир встал, снял маску, собрал слюну и плюнул на четыре стороны. Потом полез в нагрудный карман, нащупал мешочек с камнями для игры в тогуз коргоол и сверток бумаги. Осторожно расстелил бумажку в месте, на которое указала гаечка. — Это из книги? — недоверчиво спросил Ниязи. — Это же харам. Старшие

Братья запрещают их читать.

— Единственный харам состоит в том, чтобы их курить. Так сказал Азиз-баба. Но это даже не страница, да, клочок.

— Мой дед многое говорит, — недовольно проворчал Ниязи. И Бекир почувствовал, что он хотел продолжить: «Особенно тебе». Ниязи считал, что это он должен стать учеником Азиза-бабы. Дед же предпочитал Бекиру.

Азиз-баба рассказывал, что до Вспышек было много книг. Но сколько себя помнил Бекир, в Ак-Шеих привозили только две книги: «Святое слово

Язык» и «Догмат Старших Братьев. Выдержка». Обе без рисунков, только черные буквы на грубой бумаге. Официальный бей Ак-Шеих Гера Серов особо подчеркивал, что книги, изданные вспышками, даже Старшими Братьями, запрещены. «Если вы их найдете — нужно сдать. Если скроете — будете наказаны. И вообще, — говорил бей, — лучше любую бумагу с буквами сжигать или приносить мне. Только Язык и Старшие Братья знают, за какими буквами стоит

истина». Но Бекир, несмотря на все правила и запреты, собирал и прятал все написанное.

Он не очень верил цветным рисункам. Бегущая по старым бетонным каналам вода, зеленый Дешт, живое море — это больше походило на сказки Азиза-бабы, чем на правду о прошлом. Вспышки произошли еще до рождения Бекира. Он убеждал себя, что бесполезно беспокоиться о том, чего никогда не видел. Но жаркими бессонными ночами не мог избавиться от мыслей о потерянном Киммерике, а главное — мечтать его вернуть.

Бекир протянул Ниязе открытую ладонь. Для ритуала требовалась жертва. К счастью Ниязи, только клочок волос. На голове у Бекира с рождения не выросли даже челки.

— Ты уверен, что мы найдем ана-арахну? — робко спросил Ниязи и посмотрел на курган Кара-Меркит. Даже мальчику-лисенку он действовал на